Чиби Шабранигдо
ЖИВУЩИЕ ВОПРЕКИ
Посвящается Каори.
Я всё-таки оживил её. Зачем, спросите вы? Всего пару десятилетий назад за это меня могли бы сжечь на костре. Во Франции часто сжигают совершенно невинных, и все знают, что они невиновны. Что тогда могли бы сделать с тем, кто пытался древними зельями вернуть душу усопшей в её тело?
Но поймите, она - моя дочь. Всё, что осталось мне от прекрасной Жанны!
И сей цветок во цвете лет сгубила лихорадка! Но если бы она умерла, я умер бы от горя. И я не мучался бы так. Она лежит в своей постели недалеко от меня и будто бы спит. Но может быть, она ждёт меня. Генриетта, сей полуночный цветок, умерла невинной. Она сказала, что видела рай и с удовольтвием променяла бы вечную жизнь на одну ночь с возлюбленным. Она сказала, бог не так честен с людьми, как честен Сатана. Она говорила это ровным тоном. Та, которая при жизни надеялась только на небеса.
И вот горят лишь несколько свечей. Она лежит, почти не дыша, а по лицу её разлилась восковая бледность. Рано или поздно она умрёт снова, и теперь попадёт в ад. И виноват в этом только я. "Ад, ну и что?" - сказала она, - "Хвост тритона, глаз дракона и полночная трава - как всё просто, не правда ли, отец? Почему ты думаешь, что ты первый или единственный? Или ты уверен, что те, кто составлял эти свитки так уж отличались от тебя?"
Но мой дух в смятении! Она теперь такая неуклюжая, она не любит солнечного света. И она так много знает!
Она говорит, что-то в теле вернувшегося остаётся мёртвым и солнце может спалить её. "Но давай оставим эту тему," - поскучнев, вдруг говорит она - "зато я могу рожать детей. Живых и, если повезёт, здоровых."
Это звучит так прямо и бескомпромиссно, что я замолкаю. Она улыбается и берёт с блюда несколько вишен. Она смакует каждую из них, будто на свете нет ничего прекраснее, чем есть фрукты! И, словно прочитав мои мысли, она тихо смеётся.
"Разве ты не знаешь?" - читаю я в её глазах, - "У каждого плода свой, неповторимый вкус, цвет и аромат. Следует хотя бы насладиться каждым, коль скоро сам не можешь произвести ничего равноценного." Да, у неё появился вкус к хорошей одежде. Я из благородной семьи, вы могли это понять хотя бы по тому, что я умею писать. Поэтому у нас никогда не было проблем с хорошей одеждой. Теперь она одевает то, что ласкает кожу. Но она вот-вот проснётся, и я тушу свечи и заканчиваю писать. Моя девочка... она жива и прекрасна, без сомнения. О, Боже, но как мне страшно!
3 дня спустя.
Мои руки дрожат, я едва могу писать. Боже, боже! Я так грущу и мне так жутко!
Сегодня Генриетта без единого слова повела меня в парк. Мы гуляли в тени столетних дубов. Как вампир пьёт кровь, так моя дочь пила утренний воздух. Она могла оценить каждую его каплю, словно это было благородное вино. За все пятьдесят лет жизни я ничего подобного не видел и даже не думал, что можно так наслаждаться воздухом. Можно - дышать!
И вдруг она остановилась у прогулочной дорожки. Так резко и внезапно, что я не успел остановиться. Она всегда была чувствительной, а после - как я не хочу писать этого слова!! - смерти стала ещё чувствительней. Я думал, она скривится от запаха пота и навоза лошадей, но она терпела. И чего-то ждала. Вскоре я понял, чего. Ах, я понял это слишком поздно! Иначе я бы бежал оттуда!
В карете красного дерева на утреннюю прогулку выехала прелестная грфиня n**. Я не буду называть её имя - её имя и так известно всей Франции. Она известна своим утончённым вкусом и "изысканной бледностью", которой завидуют маркизы, графини и баронессы по всей Европе. Верх её кареты был сделан из нежнейшей кисеи, одежда графини была из шёлка, а от солнца её лицо закрывал зонтик прелестнейшей работы. В руке прелестная графиня держала персик без малейшего изъяна. Она взглянула на мою Генриетту и та сделала реверанс, а графиня кивнула в ответ. И тут я понял, почему она всегда так бледна и изящна! Лучше бы бог поразил меня молнией на месте!
- В нос она залила египетское ароматное масло тончайшей работы, но запах всё равно кажется ей слишком сильным и она страдает, - голосом без всякого выражения сказала Генриетта, - Но если бы она чувствовала запах кучера и лошадей, она бы свихнулась. Лучше бы ей гулять в одиночестве в заброшенной части парка, но она о ней не знает.
- Кто оживил её? - только и мог спросить я. О, глупец!
- Не муж, нет, - ответствовала она, - Может быть, кто-то из её слуг. Например, старый садовник. Он знает многие тайны и предан ей. Или, может, юный паж - он наверняка в неё влюблён. Но её мужа рядом точно не было. Он неискушён в колдовских делах и временами откровенно глуп. Скорее бы он сорок дней плакал у склепа, но возродить её он бы не догадался.
Серебристые колокольчики - смех Генриетты - зазвенели в таком чистом и свежем воздухе. "Неужели и графиня?" - думал я - "известная всей Европе с детства?" О, глупец из глупцов!
ещё 4 дня спустя
Смерть была бы благом!
Сегодня Генриетта поцеловала меня с утра (чего не делала с детских лет!) и глупое, лживое сердце сказало мне, что она совсем не изменилась!
- Не бойся меня, папа! - тихо сказала она, - просто я снова с тобой!
Адское пламя танцевало в её глазах.
Вечером она попросила меня последовать за ней к её доброму другу. Он не сделает зла, сказала она.
Было темно. Старая библиотека, одна из главных библиотек Парижа, открыла нам свои двери. Говорят, что на чердаке у них книги другого сорта и это - чистая правда. Библиотекарь жил на чердаке. Он был стар, с седой бородой и не бледен, а бел.
- Здравствуй, молодая Генриетта! Здравствуйте и вы, высокородный её отец! - приветствовал он нас старым слогом.
- Здравствуйте, мсье Брюс! - сделала реверанс моя дочь.
- Не надо так уважительно, я не князь, а всего лишь старый библиотекарь, - капюшон из бархата скрывал его высокий лоб и морщины, но как длинна и седа была его борода, я не мог не видеть. Горели всего лишь три свечи. Запаха затхлости в воздухе не было, но зато у воздуха был вкус, и надо сказать, весьма неприятный, - Хотя в каком-то смысле я князь. Князь тишины. Здесь всегда так тихо. Так вы думаете то, что вы совершили, это зло, мсье?
- Разве бог велит воскрешать людей? - с болью, которой не ожидал в себе, спросил я.
- Но разве он запрещает это делать? Кроме того, ведь сын Его воскресил когда-то Лазаря!
- То было давно. И многое с тех времён изменилось, - ответил я, как мог. И как верил.
- Так ли давно? - он пытливо заглянул мне в лицо, словно я сам был свидетелем Воскресения, - И что? Что изменилось с тех пор?
Я пожал плечами.
- О, мон ами, не так уж давно это было, коль скоро я ещё могу пощупать описывающую это книгу, - с полки он достал древнюю-древнюю библию, - Все библиотекари говорят - давним можно считать только то, что давно забыто. Но не грустите. Не так уж часто доводится спорить с чернокнижником. А давайте посмотрим, одиноки ли вы? Я давно к вам приглядываюсь, ещё с тех пор, как ваш отец купил у меня древний алхимический фолиант, - он достал с полок ещё несколько книг в чёрных кожаных переплётах и пару истрёпанных тетрадей, - Это правда, что в поисках знания мы жёстки и часто жестоки. Сильнее, чем вы, не разу ни умершие. Ради знания мы готовы пожертвовать всем. Потому что только единожды умерших интересует, для чего? Для чего они умирали? И откуда нам знать, ведь мы остались живы! Ради знания мы готовы пожертвовать даже рассудком, - тихо сказал он и открыл книгу.
- Чума в Европе, - сказала Генриетта.
- Да, - согласился мсье Брюс, - первый раз, когда человечество могло погибнуть. Мистическая болезнь не знала пощады. В каждом доме стоял плач. Лишь чернокнижники воскрешали людей, то тут, то там. Воскрешён, кстати был и какой-то предок мсье Вольтера. Из переживших эпидемию каждый четвёртый был "по ту сторону". И каждый чернокнижник помог по крайней мере семи семьям. Потом было три болезненных поколения, много мудрых книг и жестоких опытов. Дальше, - продолжил он, - Ведь были ещё и войны. Из них многие не возвращались. Как раз самые мудрые, опытные... те, кто был нам нужен.
- А сколько войн ещё будет? - спросила моя дочь, - Я слышала, есть смертоносный пар. Стоит лишь дохнуть им в середину вражьего войска... А Короли?
- Короли, - вмешался Брюс, - тоже люди. Временами глупые, жестокие, а иногда ни к месту слабые и сентиментальные. Никому нельзя доверить власть в этом мире кроме бога, а бог есть любовь, не правда ли? Идите и не грустите, мой друг. Вы поступили правильно.
- До свидания, - я ушёл. А у выхода из библиотеки я чуть не упал.
То был повелитель мира мёртвых!
Я лежу на кровати и прислушиваюсь к дыханию спящей дочери. Занавеси придуманы такими, как она. Веера тоже. Специи тоже. Кровати тоже.
Я прочёл ту тетрадь без обложки. Роман одной мёртвой девушки. О, как он красив, и грустен, и наполнен жаждой знания! Бог есть любовь.
Я стар, и хочу продлить свой недолгий век. Мне... интересно.
"Я есмь воскресие и жизнь."
Генриетта не одна такая.Сколько прелестниц гибнет во цвете лет! Это так несправедливо!
Стучите и откроют вам.
Но закрывая глаза, я вижу мёртвые города и тех же фанатиков, только бледных. Повелитель мёртвых очень стар и вот-вот найдёт ту истину, что искал. Или адский пламень. Я вижу детей, которые родятся может быть здоровыми и закрывший двери перед нами рай. Я вижу войны, где не будет убитых и церкви, где не будет живых.
Господи всемогущий, спаси нас, грешных.
Я должен сжечь свою книгу.
Имею ли я право её сжечь? Хватит ли у меня храбрости, ибо за мной наблюдают те, кто ищут знание?
Что, если они убьют меня?
Или наоборот, не дадут умереть?
Вернуться
