Варуев
ПОВЕСТВОВАНИЕ О БРОДЯЧЕМ МУЗЫКАНТЕ
Дорогие читатели (буде таковые найдутся)!
Ряд лиц, а равно как и ситуаций, могут смутно Вам что-либо напомнить.
Заверяю Вас - всё это не что иное, как шизофренический бред автора. Пожалуйста, не принимайте близко к сердцу. В общем, сумимасэн.
Искренне Ваш
Варуев
Однажды вечером великий царь Шахрияр возлежал на диване, мирно потягивая благоуханный кизлярский портвейн, и зачёрпывал ложкой чёрную икру из золочёной лоханки. Икра была заморская, "Синтетическая". Своя, правда, вкуснее, да вот незадача - скупили её на корню организованные разбойники и отсылают коврами-самолётами в Китай, к столу почтенного брата богдыхана Сунь-Хуня. И приходится выписывать "Синтетическую" ажно из Германской империи, да что делать - уж больно любил великий царь чёрную икру.
Неожиданно раздался громкий стук каблуков по полу и истерический женский вопль, и в опочивальню влетела растрёпанная Шахразада, спотыкающаяся в своих богомерзких франкских сапожках на шпильках, стоивших в своё время полтора пуда золота, и с нею истошно вопящая сестра её Дуньязада.
- Государь! Там, там, в коридоре... чалма ожила и бегает!
- Да вы что, девки, грибов обожрались? Царя пугаете! Вот велю задушить обеих, - и царь сделал вид, что тянется к звонку вызвать мавра, специализирующегося на удушении женщин. В этот момент в приоткрытую дверь просунулась пижонская, ушитая блёстками чалма, повертелась немного и кинулась к ногам великого царя. Сёстры мигом оказались на шкафу, а царь, сам не понимая как, обнаружил себя сидящим на голове непотребной языческой девки Венеры, изваянной из мрамора, коя была прислана любезным братом султаном турецким и стояла в углу. "Шайтан" - подумал царь. Чалма тем временем ползала по полу, и царь смекнул, что против шайтанов поможет только духовная сила. Громким голосом велел он кликнуть имама, и оторопелый стражник пулей понёсся исполнять приказание.
Пару минут спустя явился запыхавшийся имам Башлык-бен-Шашлык, а с ним иудей-каббалист Зальман Кинг и франкский экзорцист брат-иезуит Антонио Бандерас. Воззрясь на ползающую чалму, они хором заявили, что без дьявола тут не обошлось и следует немедля приступить к изгнанию. Имам и иудей забормотали каждый своё, а экзорцист принялся размахивать кадилом, причём период колебаний кадила совпадал с периодом собственных его колебаний, ибо был брат Антонио сильно под мухой.
Чалма чихать хотела на их старания...
В отчаянии смотрел царь, как подбирается она к золочёной лоханке с заморской икрой. "Чем этих бормотунов, лучше бы вызвать пулемётчиков. Разве что обои попортят..." - подумал царь. Тут чалма залезла в лоханку, и дух гнева обуял царя. Прихлынула кровь кипучая к седой его головушке, и с воплем "Будешь ты, скотина, икру жрать!" - соскочил он на пол и дал чалме жестокого пинка. Икра налипла на потолок, а золочёная лоханка слегка зашибла брата Антонио. Чалма же, ударившись о стену, извергла из складок своих здоровенного персидского кота, коий вскочил на бесстыжую голову мраморной девки и уселся там, оглашая воздух отчаянным мявом.
После недолгого молчания, в кое поверглись свидетели этой драматической сцены, царь загоготал. Вот болваны - кота испугались! Нагоготавшись вдосталь, царь приступил к строжайшему расследованию. И вот что следствию удалось установить...
Старший евнух Борух-бен-Моисей до смерти боялся грызунов. Однако, несмотря на применение всяких ядовитых снадобий, мыши в его каморке разводились в неимоверных количествах, а пропитанием им служили непотребные франкские книжки с греховными изображениями неодетых юношей. Кушали они также и засаленные халаты, а однажды посягнули на ужасно дорогое аглицкое зелье под мудрёным названием "Anal fucking cream", кое обошлось евнуху в стоимость пятидесяти баранов. Разуверившись в могуществе алхимии, евнух решил испробовать веками проверенный экологически чистый способ, а именно кота. Пронеся тайком кота во дворец (ибо великий царь котов ненавидел), он запустил его в каморку, а сам, изрядно напудрив и нарумянив небритую свою рожу, отправился к начальнику внешней охраны гарема - покурить гашиш али ещё за чем. Известно, что почтенный Ташак-бай (*1), видный мужчина в расцвете сил, обладает достоинством, кое толщиной своею и твёрдостию может сравниться лишь с причиндалами его боевого коня. Поговаривали также, что старший евнух, восседая на страшилище Ташак-бая, услаждает его слух чудным пением (насколько это возможно для хрипловатого голоса старшего евнуха). Да мало ли что поговаривают - язык-то, он ведь без костей... Покуда евнух предавался пороку в кабинете начальника охраны, кот устроил в его каморке форменный разгром. Разогнав мышей, он принялся беситься и побил кучу посуды, разодрав при этом евнуховый парадный халат и раскидав франкские непотребные книжки с непристойными картинками. Прыгая по полкам, он свалил пышную чалму евнуха, блёстками расшитую. Рухнув на кота, чалма перепугала беднягу до смерти, и тот запутался в складках. В душных объятиях чалмы кот метался, пока не выскочил сквозь плохо притворённую дверь, и болтался по коридорам, произведя упомянутый выше переполох, стоивший всем большого страху, а брату Антонио - ещё и лиловой шишки на лбу...
Закончив следствие, многомудрый царь приступил к ликвидации последствий. Брат Антонио получил в качестве компенсации медный пятак для приложения ко лбу (пятак этот он через полчаса пропил). Кота решено было оставить в живых, ибо мыши сильно доставали самого царя, угрызая запасы деликатесных семечек, ввозимых из Русского царства за баснословные деньги. Себя за храброе поведение царь наградил очередной медалью. Виновнику же происшествия, старшему евнуху, царь распорядился было выдать полтораста плетей, для чего призвали дворцового палача - женщину скверного характера, в свободное от кнутобойных и прочих палаческих дел время забавлявшуюся игрой на расстроенной балалайке, раздиравшей ни в чём не повинным людям уши. Палач явилась, по своему обыкновению - в чёрном балахоне, как у латинских монахов, из-под капюшона которого торчали туго завитые синие локоны, и со здоровенным железным крестом на не по-женски широкой груди. Игриво помахивая плёткой, свитой из заморской верёвки, рекомой "электропровод", приблизилась она к евнуху, коему велено было снять к шайтановой бабушке штаны. Однако многобдительный царь, к великому изумлению своему, углядел зажёгшийся в глазах евнуха похотливый огонёк. "Шайтан разберёт этого собачьего сына, - подумал царь. - Видать ему и плётка в радость. Что б такое выдумать?". И распорядился палачу убраться вон. По некоторому размышлению было изобретено виновному утончённое и жестокое наказание - он лишался благосклонного внимания начальника охраны сроком на три месяца, причём начальнику было строжайше предписано соблюдать поставленное условие под страхом усекновения его знаменитого достоинства. Для развратной задницы евнуха это было действительно тяжёлым наказанием, однако через некоторое время он нашёл выход, своровав у складского сторожа толстенную резиновую дубинку...
Когда с раздачей наград и наказаний было покончено, царь выгнал посторонних из опочивальни и продолжил прерванное занятие. Когда чаши царя и сестёр наполнились по десятому разу, нервы их успокоились и все трое предались живейшему обсуждению вопроса, кто снимался в роли Микки-Мауса. Не придя ни к какому мало-мальски разумному мнению и опорожнив ещё десяток чаш, царь повелел Шахразаде рассказать что-нибудь новенькое. Осушив чашу, Шахразада тихонько рыгнула и начала:
"Дошло до меня, о великий царь, что в глубокой древности жил-был бродячий певец по имени Сагиз, от роду около тридцати пяти лет. Был он красив и ликом светел, строен как тополь, и длинные ноги его могли соперничать с ногами газели, а волосы у него были красные, подобные солнцу на закате. Пел он так себе, но зато прекрасно играл на скрипке и электрическом дутаре. И было у него трое друзей: ишак, пёс и петух, кои хоть и были бессловесными тварями, но зело смышлёными и преданными. Так бродил он по кривым дорогами необъятного Персидского царства, зарабатывая на хлеб игрой и пением, и зажигал любовь в сердцах женщин, да впрочем и не только женщин...
Прослышал он как-то, что многомудрый и милосердный повелитель Персии в великой любви к подданным своим собирается устроить всенародное гуляние в городе Биюк-Сыктым (*2), по случаю 300-летия славного города, и для того созывает знаменитейших певцов, циркачей и факиров со всей Персии и сопредельных стран. И подумал - а ведь там неплохо можно подработать. И отправился он в славный город Биюк-Сыктым, что сверкает белоснежными минаретами на берегу Абескунского моря...
Долго ли, коротко ли, а добрался он к самому началу великого празднества. По всему городу били в барабаны, ревели в зурны, и цены на вино снизили вчетверо, а по вечерам франкский колдун устраивал предивное представление с шумом и светом, и зажигал двигающиеся картинки на стене царского дворца. Пошёл Сагиз прямо в приказ визиря по культуре, и записался в участники, и выпало ему по жеребьёвке выступать в самый первый день, что пожалуй - честь великая...
В день начала выступлений весь народ столпился на главной площади, да так плотно, что ни вздохнуть, ни пёрнуть. Царь же уютно устроился на балконе дворца, откуда вид замечательный, и сидел на троне, а одесную и ошуюю царя сидели правый и левый визири. Правый визирь находился здесь для порядка, а левый, по совместительству ещё и мудрец - для дела, ибо был он великий толмач и всякие языки знал. Десять сыновей царя расселись на полу впереди балкона, две дочери - за сыновьями, а жёны, коих и числом не счесть, рассредоточились как попало.
Царь махнул носовым платком, заревела зурна, и праздник начался.
Трудно описать всё, что было представлено в тот день, расскажу лишь, что запомнилось.
Толстый рыцарь из земель Аглицких, в роскошных розовых латах от портного Кардена и в квадратных очках, сладким голосом пел песню о любви, играя на клавесине, и царь прослезился от умиления...
Добры молодцы из Германской империи безобразили на подмостках, пуская хлопушки. Играли-то хорошо, но уж больно громко рявкали. Лысые хулиганы (борцы за чистоту персидской нации), зайдясь в экстазе, вскидывали руки и подпевали, и тут один германец подошёл к краю сцены, расстегнул штаны и стал мочиться на них. Стража тут же схватила чужеземного безобразника, но оказалось, что поливал он публику водой из трубочки, и все громко заржали...
Вышел мужчина в павлиньих перьях, ликом похожий на турка, и женщина из северной земли, разодетая, как во франкских портах ходят непотребные девки. Женщина громко стонала, мужчина мелодично выл. Левый визирь шепнул на ухо царю: "Они поют о том, что друг друга не слышат, и посему убиваются". "Но я-то их прекрасно слышу", - буркнул царь и заткнул уши. Народ ликовал, и царь, опечалившись дурным вкусам черни, смачно плюнул с балкона в толпу... Однако, незаметно от жён, отправил посланца за кулисы, а зачем - сие неизвестно.
Команда из земель Восточных, где пробуждается солнце, исполняла прекрасную, бодрую песенку о том, что "вот, значить, такая жизнь", а солист, парнишка зело малого роста с дюже длинными волосами, носился по сцене, развратно виляя тощими бёдрами. Женщины, поскидав паранджи, громко улюлюкали от восторга, а почтенные старики смущённо почёсывали бороды и облысевшие репы. А также, может, и ещё кое-что - но сего под халатами не видно. Царь поначалу вздумал было пригласить певуна сладкогласого на должность придворного карлика с высоким окладом, но увидя, какими глазами смотрят жёны, дочери, да и сыновья на смазливого коротышку, разгневался и от намерений своих отказался...
И вот пришёл черёд Сагиза выступать. Ишак стал на дыбы, пёс влез ему на голову, на пса взобрался Сагиз и встал вверх ногами, опираясь одной рукой на собачью спину, а другой он играл на скрипке, кою держал когтями сидящий на ноге Сагиза петух. При этом Сагиз умудрялся ещё и петь. Публика загудела от восторга. Ишак двинулся вперёд, и голова Сагиза оказалась на уровне царского балкона.
Младший сын царя, прекрасный Арислан, в свои пятнадцать годков стройный и нежный, как белая цапля, подался вперёд, зачарованный рискованным номером. Глаза его встретились с глазами певца, и на белый лик царевича лёг густой румянец, а длинные ресницы смущённо опустились. Сагиз тоже покраснел - правда, может быть потому что стоял кверх ногами. Невидимый купидон, болтавшийся неподалёку, спустил тетиву, и серебряная стрела пронзила раскалённым остриём два сердца, отныне нанизанные на единую нить. Купидон радостно захихикал, потирая ручки, и, зазевавшись, проглотил навозную муху...
Сагиз мог играть на скрипке бесконечно, любуясь царевичем, а на того никто не обращал внимания - все были поглощены диковинным номером. Да вот как на грех пролетал слепень и чрезмерно заинтересовался беззащитным ишачьим брюхом - спикировал и так вцепился, что несчастный ишак взбрыкнул. Пирамида рассыпалась - пёс свалился на стражника, перепугав того до оторопи, петух вместе со скрипкой нанёс тяжкие повреждения чалме почтенного старого судьи, а Сагиз, влетая в окно, расколотил своими длинными ногами бесценный франкский витраж. Когда звон и ругань улеглись, царь вынес вердикт - выгнать буянов пинками со сцены и впредь не пущать. Левый визирь ещё вопил, что неплохо забрать в казну ишака для компенсации ущерба, но великодушный царь просто плюнул и велел Сагизу убираться к шайтановой матери. Тот и убрался.
Поздно вечером Сагиз околачивался близ задней стороны дворца, раздумывая, как забраться внутрь, и тихонько тренькал на электрическом дутаре с тремя грифами. Ишак и пёс дремали под пальмой, петух болтался где-то по своим делам. Скрип открываемого окна привлёк внимание Сагиза. Подняв голову, он увидел царевича Арислана, подающего знаки, и сердце его исполнилось ликования. Его ждали! Вот скинута верёвка, связанная из царских носовых платков, и Сагиз взлетел по ней, оказавшись в объятиях хрупкого царевича. После краткого объяснения верёвка была смотана, окно закрыто, и Арислан повлёк его в опочивальню...
В опочивальне было тепло и попахивало клопами. Влюблённые сидели за столом, подкрепляясь изысканным ужином. Попивая вино, Сагиз потихоньку придвигался к царевичу, пока рука его не обвила тонкую талию. Стыдливо опущенные ресницы выражали согласие, и одежда полетела в сторону. Уста их слились в долгом поцелуе...
Устроившись на широком ложе, Сагиз нежно ласкал тонкими пальцами податливое тело царевича, наигрывая сладостную музыку любви на столь прекрасном инструменте. Пальцы уступили губам, и Сагиз долго нежил ими бархатистую кожу и торчащие розовые соски, а потом губы сползли ниже и схватили напряжённый зебб Арислана, готовый взорваться, подобно нефтяному фонтану. Минута, и тот был испит до дна. Придя в себя, Арислан пожелал сделать любимому то же самое, и сделал. Однако Сагиз не собирался так быстро сдаваться, и изъявил желание сотворить кое-что ещё. Когда Арислан понял, что именно, на щеках его расцвели розы смущения, а в глазах вспыхнули похотливые искорки. Приподнявшись, он уселся худеньким задом прямо на торчащий зебб. Немного поморщившись с непривычки, начал понемногу двигаться, и вскоре лицо его расплылось в довольной улыбке. Сагиз наслаждался. Аккуратно приподымая и опуская руками лёгонького юношу, он целовал его уста, и наслаждению обоих не было предела. Блаженство они испытали одновременно. Потом Арислан владел им, а после они отдыхали. Отдохнувший Сагиз, неистощимый на развратную выдумку, распустил свой длинный язык, и тот забирался в такие места, что царевич готов был душу продать, лишь бы ему поскорее и покрепче вдули. И много чего ещё испробовали их любящие души и неутомимые тела...
Когда забрезжил рассвет, появилась необходимость как-то удалиться. Через окно нельзя - там ходит проснувшаяся стража. Арислан показал ему, как пробраться чёрным ходом, и удалился к себе, втихомолку переживая и надеясь на скорую встречу. Он уже твёрдо решил сбежать, оставалось только собрать некоторое барахлишко, чтобы не бедствовать.
Вышел бы Сагиз без осложнений, да на пути во тьме оказалось пустое ведро, коего он не миновал. Невесть откуда налетевшая стража живо скрутила его, приняв за вора, и потащила в царёву опочивальню - на справедливый суд и скорую расправу. Заспанный царь, зевая, выполз из кровати, сбив ногою кувшин из-под спирта. Рядом приподнялась взлохмаченная женская голова, отдалённо напоминающая непотребную красавицу, громко стонавшую на выступлении, промычала на чистейшем славянском языке "ты меня не буди, мне и так хорошо" и бухнулась на подушку. Почесав бороду, государь заявил, что "мало того, что ты колотишь ногами витражи, так ты ещё и вор". Но поскольку спереть он ничего не успел, царь велел выгнать его из города, пообещав лично придушить, если он когда-нибудь появится ещё. Посадив на ишака, дали ему в руки мешок с дутаром и скрипкой, и, подталкивая пинками, вывели за городские врата. Пёс бежал рядышком, а петух, вырвавшись из рук дворцового повара, присоединился к ним чуть позже.
Уйдя подальше в лес, прикорнули они на опушке, и встали только, когда день был в полном разгаре. Отправившись на поиски воды, Сагиз наткнулся на странное зрелище: пятеро весёлых девиц, раскрашенных и одетых в лёгкие халатики, подкреплялись вином и апельсинами на берегу ручья в компании благообразного старичка, болтая на непонятном языке. На голове одной из девиц красовались длинные изогнутые рога. "Мать честная! Как есть царица шайтанов!" - подумал Сагиз. - "Может, пособит?". И храбро двинулся вперёд.
Девицы приняли благосклонно симпатичного молодого человека. Старичок оказался толмачом, через него и обратился Сагиз к царице шайтанов за помощью. Выслушав его, девицы расхохотались. Выяснилось, что никакие они не шайтаны и даже не девицы, а артисты с Востока, а всё это "такой сценический образ". Выступать им завтра, а пока они развлекаются. Названия команды Сагиз не понял, расслышал только, что похоже оно на воронье карканье. Стали рядить, как помочь бедолаге. И придумали - взять его шестым членом и под этим видом провести в город. Раскрасили девицы (будем называть их так) Сагиза, обрядили в халатик и дали в руки опахало. И вот - ничем не хуже их, разве что ростом чуть повыше. Оставив животным корму, отправился он вместе с ними в город, на постоялый двор, и никто и не заметил, что девиц стало шесть. Эту ночь он решил переждать, пока во дворце успокоятся - ведь назавтра же охрана опять будет дрыхнуть. Ночью, правда, царица шайтанов пристала к нему, и хоть думал он только об Арислане, но долг благодарности заставил его сдаться. После к царице присоединились ещё четверо. В общем, этой ночью Сагиз тоже не спал.
Вставши чуть позже полудня, несколько помятые актёры приоделись и отправились на площадь. Сагиза никто не узнавал, да и не мудрено - раскрасили его на совесть.
В тот день на площади творился сущий шабаш. Опять отличилась команда с Востока (и откуда только там такие берутся?). Женский скелет, не лишённый, однако, некоей приятности в лице, немилосердно лупил барабаны. Два дутариста мирно играли, а третий, в чёрном одеянии германского воина, приставал к обоим, совершая непристойные телодвижения. По сцене, завывая дурным голосом, метался оживлённый сатанинскими силами труп умершего от сибирской язвы, сплошь утыканный гвоздями и аглицкими булавками, да ещё и с вытекшим глазом...
Пожилая дама, несколько раздавшаяся в ширину (царь плотоядно облизнулся), пропела игривым голоском, что "ох, какой был мужчина! Настоящий туркменбаши!"
Две изрядного возраста кобылы, одетые в платьица, кои носят ученицы богомерзких франкских школ, пели тонкими голосками, что кто-то там сошёл с ума, и премило целовались. "Хороши девки, - подумал царь. - Пригласить их в гарем, что ли?". Однако под последние куплеты песни девки устроили такое непотребство, что царь затрепетал и зарёкся даже думать об этом. Такие весь гарем развратят...
Команда из великого северного города, именем схожая с зельем, коим травят клопов, и предводительствуемая хрипящим стариком в очках, спела нечто настолько невразумительное, что левый визирь, отчаявшись дать адекватный перевод, спятил...
И вот черёд настал. Три девицы терзали электрические сямисены, четвёртая дубасила барабан, Сагиз играл на электродутаре, а царица шайтанов пела нежным голоском, вертясь по сцене и замысловато размахивая опахалом. Сагиз тем временем размышлял, как пробраться ночью во дворец, и что он будет делать, когда девицы уедут на родину. И не заметил, как царица зацепилась опахалом за его халат. Халат слетел...
Увидев, что это вовсе не девица, толпа взревела. В ужасе Сагиз слетел со сцены и, прикрываясь халатом, задал стрекача во всю силу длинных ног, боясь быть узнанным. Пользуясь суматохой, он выскочил из толпы и дал дёру...
Пока царица шайтанов изъяснялась через толмача, что это был такой "сценический эффект" и "шутка юмора", пока толпа гоготала, потешаясь над забавным происшествием, и все приготовились опять слушать нежное пение, Сагиз был уже за воротами и драпал к лесу. Что инцидент представили как нечто задуманное, что его не опознали из-за слоя белил, он не знал и ждал стука копыт погони за спиной. А посему чесал во весь дух.
Напившись у ручья и всё ещё не слыша погони, он переоделся, уселся на ишака и отправился подальше в горы...
Через неделю, когда празднование кончилось, он уже подумывал переодеться странствующим дервишем, пробраться в город и украсть Арислана, если тот конечно согласится. Но ведь не согласится - зачем менять дворец на пыльную дорогу? И сердце Сагиза исполнилось печали...
Разыскивая дикие груши, которые уже надоели хуже наманганской чёрной редьки, зашёл он в кусты облегчиться (груши, груши чёртовы!). И вот дело! - дыра в скале. Ну, в горах полно всяких дыр, но не из каждой мигает свет и доносятся приглушённые голоса. Из любопытства он осторожно заглянул туда...
За кривоногим достарханом сидела старая ведьма, раскладывая чёрные карты, и подслеповатый светильник озарял её лицо, распространяя зловоние бараньего жира пополам с керосином. У очага, уже потухшего, расположились трое разбойников, терзающих телячью ногу. Старуха пробормотала что-то, и разбойники оживились. Любопытный Сагиз протиснулся дальше в дыру, чтобы лучше слышать, измазавшись нещадно сажей (дыра служила для выхода дыма). Выступ стены надёжно защищал его от обнаружения снизу. И вот что поведали карты:
"Завтра чуть свет царь едет на охоту, да не простую - браконьерскую, за китайскими оленями. Дело в том, чтобы прослыть просвещённым монархом, подписал он в своё время международную бумагу об охране сих редких тварей. А иногда ой как хочется оленинки! Вот и ездит один, чтоб в глазах подданных не упасть. Так что размышляйте..."
А что размышлять? Трясти надо! Можно такой выкуп взять, что на всю жизнь хватит (о том, что у ведьмы в матрасе зашито золота на миллион, разбойники не знали). Можно будет легализоваться, лавку открыть, кафтанами китайскими торговать. Рискованно, конечно, поднять руку на батюшку-царя, да кто не рискует, тот не пьёт кизлярского!
Сагиз лихорадочно думал, как обратить сие себе на пользу. Предупредить царя? Так ведь не послушает, придушит. Вот задача...
Ишак, разыскавший хозяина, начал протискиваться в дыру, за ним - любопытные пёс и петух. Учуя телятину, пёс, оголодавший на диких грушах, резко дёрнулся вперёд, ишак толкнул Сагиза, тот падая вцепился в ишачью ногу, и вся куча рухнула вниз, отираясь об стенки дымохода. За ними устремился петух...
Увидев летящего сверху чёрного шайтана, четвероногих демонов и адскую чёрную птицу, разбойники с воплями кинулись в сторону. Где-то хлопнула дверь, и топот затих вдали. Ведьма, оторопело уставившись на демонов, схватилась за грудь и медленно осела на пол, уткнувшись лицом в объедки.
Придя в себя, Сагиз убедился, что цел, и все целы, даже тяжеленный ишак. Некоторое время занял поиск двери и запирание её на засов, а также обретение уверенности в том, что ведьма не дышит. Труп он зарыл в боковом ходу, чтобы возле стола не отсвечивал. Подкрепившись остылой телятиной, он снова обрёл ясность своей изворотливой мысли...
Укладываясь спать, он имел уже чёткий план завтрашних действий. Только спать что-то жёстко, камни в матрасе что ли? Распоров матрас, увидел он ведьмину заначку и так возрадовался, что долго тряслись стены от восторженных воплей, а разбойники, притаившиеся неподалёку от входа, убедились, что пирует в пещере нечистая сила, зело убоялись и поклялись никогда не возвращаться.
Рано поутру шастал Сагиз по лесу, царя выслеживая, да так и не выследил. Опечаленный, возвращался он к пещере, как вдруг наткнулся на царя-батюшку, мирно спящего после обеда. В потухшем костре валялись обглоданные кости и пустая бутылка, а взрыхлённая земля указывала, куда подевались оленьи рога. Надеть спящему на голову мешок - плёвое дело, связать неочухавшегося - ещё проще. Отвязал он царского коня, взвалил царя и потащился к пещере. Внутри он всячески шумел, гремел и говорил на разные голоса, так что у царя сложилось впечатление, что пещера набита разбойниками (эхо здорово помогало). И не видать ему, царю, белого света. А может, видать, при одном условии. А каком? Да очень простом - если младший сын, царевич Арислан, возьмёт атаманшу в жёны. Подумал царь, погоревал, да и согласился. Сыновей ещё девять останется, да и от младшего будет толк - может, разбойники теперь остепенятся, раз атаманша - царская сноха. Накарябал Сагиз на пергаменте, то да сё, подателю сего везде беспрепятственный пропуск, царская печать и подпись. Подпись царь вслепую поставил, и перстнём царским припечатал. Сел Сагиз на ишака, и два часа спустя был уж в городе. Пустили его с такой бумажищей беспрепятственно, а тут и Арислан встречает, глаза все выплакал. Порадовал его Сагиз, сел царевич на резвого коня и поехали они к пещере.
Царь тем временем, успокоившись, мирно почивал. Сагиз сам его к городским вратам отвёз да мешок снял, и дал дёру - только его и видели. Государь искал потом разбойников, а пуще того атаманшу - гневался, что на свадьбу не позвали, да так и не нашёл никого...
Той же ночью молодые, извлёкши старухин миллион, убрались подальше. Больше в Персии их не видали. Знающие люди бают - за море подались. Вероятно, в Калифорнистан...
И вот всё, что с ними было, государь..."
ПРИМЕЧАНИЯ:
1) Ташак (тюрк.) - мужские половые органы; бай (тюрк.) - богатый. Таким образом, имя можно истолковать либо "богатые мудя", либо "мудями богатый", либо "мудястый богач". Вероятно, дальний родственник Луки Мудищева.
2) Биюк-Сыктым (тюрк.) - буквально "Грандиозный Секс" либо "Великая Ёбля".
Вернуться
