ПОВЕСТВОВАНИЕ О КИТАЙСКОМ ВРАЧЕ

Варуев

ПОВЕСТВОВАНИЕ О КИТАЙСКОМ ВРАЧЕ

В тексте использованы фрагменты арабских народных сказок, а также вольный перевод с японского куска песни "Crucify my Love" (X-JAPAN).
Автор приносит свои извинения.

Однажды великий царь Шахрияр встречал вечер, развалясь на тахте, и посасывал трубку кальяна, и сладковатый гашишный дым струился в прокуренные лёгкие его, унося печали и наполняя душу волшебными снами. И раздался вдруг неистовый грохот, а спустя малое время ввалились в покои царя красавица Шахразада и сестра её Дуньязада, и били они в бубны, и плясали, и щёки их покрывал румянец, а зрачки их шириною своею подобны были бездонным колодцам. "Опять шаманят, - подумал царь, - грибов нажрались и бедокурят. А ведь грибы – суть семя диавольское, и не пристало правоверному употреблять их в пищу. Гашиш-то куда как лучше". А за сёстрами следовали четверо могучих невольников, и они пыхтели и отдувались под тяжестью ноши, и поставили свою ношу к ногам царя. И оказалось, что это – картонный ящик, опоясанный блестящею липкою лентою, и штемпелями диковинными украшенный, с надписью таинственною на боку, гласящей "ВИРОБЛЕНО В УКРАЙНИ", а что сие значит – то неведомо. И возгласила Шахразада: "О великий царь! Пришла к тебе посылка в дар от возлюбленного брата твоего, турецкого султана Мустафы Двадцатьдевятого (да продлятся дни его на земле!), а в посылке той десять ящиков, подобных этому, с вином франкским, веселящим душу". И царь повелел вскрыть ящик, и оказались в нём зелёные бутылки, по-франкски подписанные "Yves Rocher", проволокой завязанные. Развязал царь проволоку, ан пробка-то и не лезет, сколь он её ни тянул. И тряхнул он бутылку, и хлопнула пробка, ударив в потолок, и сокрушила попутно три хрустальных светильника, а назад отскочив, стукнула царя по лбу зело болезненно. А вино окаянное попёрло из горла, и царь напрасно зажимал его – весь издрызгался, а вина осталось едва ли полбутылки, и бурлило оно и пенилось. И подивился царь: "Можно ли пить сию отраву? Неужто возлюбленный брат наш замыслил на нас худое?". И зван был придворный алхимик, высокомудрый серыя магии доктор Абу-Махмуд-бен-Шашлык, и повелел царь ему провести анализ. Отхлебнувши вина, возгласил почтенный мудрец, что в составе его: "сахар тростниковый, эссенция персиковая, вода ржавая да газ болотный, а тако же таинственная субстанция, спиртом гидролизным именуемая". В общем, ничего опасного. И возрадовался царь, и награждён был алхимик бутылкой и отпущен восвояси.
А Шахразада приноровилась бутылки откупоривать зубами, и заиграло вино в кубках, бурля и пенясь, и к середине ночи ящик был пуст. А после возжелал царь удовлетворить нужду с Шахразадой и сестрой её Дуньязадой, по очереди, но природа пресекла его попытки (а причиною этому было вино франкское, кое в количестве чрезмерном стать мужскую роняет). И разгневался царь великим гневом, и потребовал принести ещё ящик.
Наутро царь Шахрияр поднялся с лютою головною болью. А хош ни хош, надо вставать, пора идти в диван, в Совет Визирей, и творить суд и расправу. И был царь в тот день свиреп чрезмерно, и всех приговорённых велел казнить казнию лютою: не голову снимать, не вешать, не в мешке топить и не кожу сдирать, а заставить выпить пять бутылок франкского пойла и наутро не давать похмеляться. И подданные говорили меж собой: "О, сколь жесток царь наш", и сердца их оледенились от ужаса.
А как настал вечер, голова царя прояснилась, и раскаялся он в содеянном, и повелел палачу накормить казнённых аспирином, чтоб умерились адские муки, поутру их ожидающие. И решил он провести сегодняшнюю ночь в благочестивых размышлениях, и уединился в своих покоях. А несколько позже явилась к нему Шахразада с подбитым глазом и сестра её Дуньязада с помятым носом (видать, аспирин не поделили), и обе были подобны увядшим цветам, и поблёкла красота их. И возгласил царь (а глава его была замотана мокрой тряпицею): "Вот до чего доводит пьянство, и не подобает правоверному творить сей грех! Итак, сегодня мы не пьём, а что завтра – там видно будет". И сидели они молча, и курили "Sobraniye" и "Vogue" – франкские ароматические палочки, набитые травой "табак". И немного погодя царь повелел: "А расскажи-ка нам, о Шахразада, чего-нибудь духовно-мистическое с медицинским уклоном". И Шахразада, икнув, произнесла: "Слушаю и повинуюсь", и начала свою повесть:

"Дошло до меня (долго, правда, доходило), о повелитель правоверных, что в землях Китайских в давние времена жил великий врач, именем Сун Вын, и мудрость его превосходила мудрость Гиппократа и Асклепия, взятых совокупно. Изучил он все науки в Китае, и отправился странствовать, и был в странах востока, запада, севера и юга, и повсюду изучал врачебное ремесло, а тако же все прочие премудрости, к оному прилагаемые. И на склоне лет овладел он всеми науками и философиями, а превыше всего ставил Эпикура и Шопенгауэра.

Долго ли, коротко ли странствовал он, а пришёл в славный город Таш-Баш-Сити (*1), столицу Таш-Баш-Орды, великого государства, раскинувшего пределы свои на миллион квадратных локтей…
А жил в этом городе повар по имени Ицхак, а прозванием Абу-Шамат (ибо даже когда волосы его обрели цвет горного снега, число веснушек на круглом лице его не убавилось), и был он великий искусник в поварском деле. Главным достоянием его была волшебная печка, что варила и жарила без огня, да столь быстро, что стоит только поставить в неё блюдо, и повернуть рычажок, и не успеешь дважды произнести символ веры, а еда уже готова, да столь вкусна и пользительна, что ходили к нему обедать и богатый и бедный. А купил он печку у бродячих цыган, и стоила она ему целого состояния, но очаровался он блеском боков её, изваянных из редкого металла, и сияющей надписью франкскими знаками "Sun battery microwave oven", хоть неведомо ему было, что сие значит. И печка не обманула его, и скопил повар богатство приличное. И был у повара сын, по имени Ибрагим, и достиг он возраста мужей, и обучен был чтению священных книг, и умел писать семью почерками (много денег истратил повар в своё время на обучение его), а в поварском искусстве превзошёл отца. А красота его была столь совершенна, что, когда он выходил днём на улицу, солнце мрачнело, узрев рыжий огонь волос его. И гибкая ива склонялась до земли от стыда, видя плавную поступь его, и страдала от жестокого комплекса неполноценности. А когда шёл он по базару, люди останавливались поглядеть на него, хоть рыжих в городе и не жаловали. И почтенные женщины теряли ум, сражённые молниями зелёных глаз его, и развратные мужи из сынов Содома (позор им и порицание!) ходили за ним по пятам. Но была припасена у него для них тяжёлая сучковатая дубина, и хребтам многих пришлось испить горькую чашу его ярости…
И пришла однажды к повару Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний, Опустошающая дворцы и Населяющая могилы, и кончился срок его на земле. Позвал он сына попрощаться, и раскрыл ему тайну чудо-печки, что варит и жарит без огня. Всего лишь надо утром выставить её на солнце, и наполнится она огнём небесным, а более секретов здесь нет. И сказал он сыну такие наставления: "Остерегайся дружбы с пьющими мужами, ибо вино крадёт ум. И не водись тако же с дурными женщинами, ибо растратишь ты состояние и оставят они тебя голым, и сколь ни было б у тебя в богатстве друзей, во дни нужды никто не протянет тебе руку помощи. Так что будь благочестив и не теряй бдительности". И сказав это, повар сложил руки, склеил ласты и преставился к милости Всевышнего, от коего все исходят и к которому возвращаются. И закопали его во сыру землю…
И стал Ибрагим вести хозяйство в одиночестве, и день-деньской парил он, варил и жарил, и стряпал кушанья диковинные. Ходили к нему обедать купцы со всего базара, и ремесленники, и прохожие, и даже церковные нищие, ибо плату он брал весьма умеренную. И возрастало богатство его…
В один день шёл китайский врач по базару, и привлёк его дивный аромат курятины гриль, и раздулись ноздри его (а следует заметить, что был он человек что ни на есть правоверный, и ни в грош не ставил всяческие буддийские заблуждения, коим китайцы подвержены – и посему обожал курятину и вообще мясо, за исключением свинины проклинаемой). Зашёл он в лавку Ибрагима-повара и удивился совершенной красоте его. Но ввиду преклонного возраста (а не силён над временем ни один смертный, и не спасали врача ни рога носорожьи, ни желчь тигровая, ни кора дерева ёхимбэ, ни франкская виагра) испытал он наслаждение лишь эстетическое и удовольствовался курицей жареною под монгольским соусом. И столь сильно подивился он красоте юноши, что забыл заплатить, и так и ушёл бы, кабы зоркий Ибрагим его не окликнул. Ибо если кормить всяких там забесплатно, скоро сам без штанов останешься…

А надо сказать, что султан Шахназар, повелитель Таш-Баш-Орды, был великий правитель, и равных ему досель не бывало. И было у него девять дочек на выданье, и лишь один сын пятнадцати годов от роду. И султан столь боялся дурного глаза (ведь не дремлют колдуны и завистники!), что сына своего единственного никому не показывал. Был сын его Алишер заядлый охотник, и стрелял из лука горных козлов и баранов, так что к столу во дворце подавали дичь почти каждодневно, и даже самый последний салага из султанской гвардии – и тот имел на ужин свой кусок шашлыка, и восхвалял доблесть и меткий глаз сына султана Шахназара… А на охоту Алишер, по настоянию отца, выезжал в маске, подобной тем, что носят на операциях бойцы из отдела борьбы с разбойниками. А если случалось ему выйти в город, то все встречные под страхом смерти падали ниц, и никто не видел его лица, ибо крепко боялся султан сглаза для своего сына…
И вырос он таким красавцем, каких допрежь его не бывало. Когда выходил он ночью в сад помочиться и понюхать аромат ночных фиалок, то луна, взглянув на белизну лица его, покрывалась пятнами от зависти, а тростник на пруду проливал слёзы и горестно шелестел, ибо мнил себя слишком толстым по сравнению со станом Алишера. И ворон, узрев черноту волос его, струящихся волнистым потоком по спине до места, куда не следует заглядывать правоверному, падал в обморок, осознав полную никчёмность свою…
А ещё помимо охоты любил султанский сын музыку, и достиг в этих искусствах немалого мастерства. Пуще всего обожал он установку из тамтамов, кою прислал зимбабвийский царь Шындыр-Мындыр-Балалайка в обмен на цистерну спирта-сырца ещё дедушке нынешнего султана (сам Шахназар тоже пытался когда-то барабанить, но особого успеха не достиг). И колотушки летали в руках Алишера, и сыпалась штукатурка с потолка, а почтенные горожане, проходя мимо дворца, пугались – нешто завтра война, и султан скликает войско?
Одно время отец пытался привлечь его к полезному делу – барабанить при казнях. Однако из высшего гуманизма эту практику пришлось оставить – многие осуждённые кончались от разрыва сердца ещё до того, как ставили их на ковёр крови и палач заносил меч свой. Да, кстати, и палач начал жаловаться на глухоту… Играл он тако же и на раздолбанном клавесине, брошенном труппой бродячего иудейского театра, и пел песни, щиплющие душу. Часто вечерами сидел султан, пригорюнясь, и слушал музыку, и слёзы светлой печали точились из глаз его. И не мог он нарадоваться на сына.

В один из дней сидел Ибрагим в своей лавке и варил блюдо дивное, что "солянка сборная" называется. И раздались трубные гласы, и вошёл на рынок Верховный государственный кади Хасан Абдурахман Бивис-огло и с ним городской вали Кютьбаш-ага (*2). И возгласили они: "Слушайте государев указ! Как нынче сбирается Алишер, наследник престола (да продлятся дни его на земле!) посетить базар и поглядеть товар. И надлежит каждому закрыть ставни либо задёрнуть занавесы, в противном же случае – пропадёт его голова. Бойтесь гнева султана, милостивого владыки нашего!" И прошествовали они, трубя, по базару, и купцы бросали товар, в лавках своих запираясь.
Любопытство – враг благочестия, и не устоял Ибрагим-повар, поддавшись искушению, что нашептал ему шайтан (да будет он бит вечно камнями!). И решил он "пусть пропадёт моя голова, а посмотрю-таки я", и стал глядеть в щель занавески.
Прикатилась в великом грохоте повозка волшебная, что едет сама, без коня, блистая чёрным лаком, фыркая и смрадный запах из зада испуская, и сверкал на передке знак тайной власти – круг серебряный, а в нём птичья лапа без среднего пальца. И ужаснулся Ибрагим, и вспомнил байки, что дескать подарил султану на день рождения такую повозку государь Шрёдер-шах, повелитель империи германцев, и ездит она без коня, лампадным маслом питаясь, кое бедуины из горной смолы извлекают. А Шрёдер-шах, бают, великий колдун, и в мастерских его творят такие повозки тысячами тысяч… А может, и врут всё.
Подле лавки ювелира остановилась повозка, и вышел юноша красы неописуемой – то видать, сам наследник престола господин Алишер. Поглядел товар, примерил, и выбрал ожерелье жемчужное, длиннющее, и повесил на шею, и бросил на прилавок кошель с тысячью динаров.
А солянка продолжала вариться, и привлёк дивный запах наследника, и пришёл он к лавке Ибрагима, и зачерпнул ложкою солянку, и остался доволен. И смутился ум Ибрагима от красоты Алишера: луна померкнет, взглянув на лицо его, а жемчуг на шее, хоть и сверкает, должен устыдиться убожества своего, видя белизну зубов хозяина…
Потерял осторожность Ибрагим, и отворил занавес, и встретились глаза юношей: зелень изумруда и чернота вечной ночи, и утонули друг в друге взгляды их. И вошла любовь в сердца их, и смутились оба, и зарделись щёки их румянцем…
И соединились руки их, и слились губы в долгом поцелуе. А после устыдились оба чувств своих, и пролили слёзы, и вырвал Алишер руки свои из рук Ибрагима, а тот, подумав: "О, мне ли зарываться на подобное!" опустил занавеску, и бросился Алишер к повозке, захлопнул дверцу, взял резко с места и скрылся в рёве, грохоте и клубах пыли. И были оба они в великой печали.
И с того дня Ибрагим не пил, не ел, не спал, и начал "прясть худую пряжу" (*3), и сделался от тоски прозрачным, как лист пергамента, и забросил работу.
Один день шёл доктор Сун Вын по базару, и захотелось ему жареной курятины, и заглянул он в лавку Ибрагима-повара, и увидел, что остыла чудо-печка, и заржавели котлы, и запах блюд не будоражит больше носов. "Не иначе, болен повар", – заключил врач, увидя исхудалую фигуру его, лежащую в углу на циновке, и достал свои снадобья, и начал лечить, но не смог помочь ему. И раскинул он гадальные кости, и увидел ясно, что болен повар великой болезнью, что любовью зовётся, и лекарства от сей болезни нет и не предвидится. И испросил он об обстоятельствах дела, и выяснил, что влюбился повар в султанского сына, и подивился делу небывалому. А была у врача волшебная линза – поглядев в неё, мог он видеть всё, что творится на лике земли. И настроился он на султанский дворец, и увидел, что наследник не пьёт, не ест и не спит, и стал тоньше хлопковой нити. И возгорелась жалость ярким огнём в сердце врача.
Доставил он повара домой, и опоил укрепляющим снадобьем, и спать уложил. А после раскинул гадальные кости и заглянул в волшебную линзу, и увидел такую картину: сидит Алишер за клавесином, и слёзы текут из глаз его, и играет он музыку печальную, и поёт песню унылую:

Прибей мою любовь на крест, если она не имеет зрения.
Прибей мою любовь на крест, если хочешь освободить меня.
Не думал, не гадал, что любовь может иметь цвет.
Прибей мою любовь на крест, если тому быть предначертано.

А султан сидит на троне, пригорюнясь, и думает думу тяжкую: как вернуть радость в сердце сына?

Распахнулись врата ночи, и тьма окутала великий город. И надел доктор Сун Вын кольцо тайной власти, из золота столь высокой чистоты, что расплавиться может оно лишь в пламени геенны, когда придёт последний день (а подвластны кольцу этому были люди, джинны, ифриты и хоббиты), и прочёл заклинания могучие, а после разбудил Ибрагима-повара, и сказал: "Иди-ка ты, сынок, в спальню – будешь восхвалять меня всю оставшуюся жизнь". И послушался Ибрагим, и вошёл в спальню, и что же видит: стоит там ложе, достойное сынов царских, и возлежит на нём возлюбленный Алишер, и храпит сном богатырским. Раскинулся он во сне, сбросив покрывало шёлковое, и прекрасен был он в изнеженности своей – лунный свет стыдился белизны тела его, а соски его – краше сосков девушки. И воскричал Ибрагим великим криком, врача восхваляя. Пробудился Алишер, и себя в незнакомом месте увидев, подумал – уж не сон ли это? Но поймали его ибрагимовы губы, и понял он, что не спит. И была велика радость их, бросились они обниматься, и заигрывать, и ласкаться, и кусаться…
А после совершили они молебствие, и был Ибрагим имамом, а Алишер клал поклоны поясные и земные, и вставал и садился, сопровождая молебствие вскриками и телодвижениями, а потом поменялись они местами, и много раз совершили они подобное в течение этой ночи, и уснули, утомлённые, в объятиях друг друга. Распахнулись врата зари, и поднялся Ибрагим помочиться, и спросил врача: "Как нам доставить царевича домой и сокрыть содеянное?", и врач отвечал: "То, сынок, не твоя забота", и сотворил заклинания, и проснулся Алишер во дворце в своей опочивальне. И ломал он голову – приснилось ему это или нет, и подумал бы, что приснилось, если бы не ныл сладостно натруженный зебб его и не болела слегка задница…
А следующей ночью повторилось всё сызнова. А царевич Алишер положил под подушку кошель, было в коем пятьсот динаров, и отдал Ибрагиму-повару, и делал так каждую ночь, и вскоре повар купил участок за городом, и возвёл прекрасный дом со спальней роскошною, где стояла кровать чёрного дерева, золотом украшенная. И длилось счастье их год и два месяца, а после вышла история неприятная…
Дело было так: обычно по утрам принимал Алишер омовение в бассейне с водою тёплою, для тела приятною, и прислуживала ему невольница красоты неописуемой (а нравом была она стерва). И вот однажды, купаясь, не сдержался он и пустил зловредный ветер. И увидела наложница, что потекло семя мужское у него из места, в коем быть ему не предназначено, и круглы стали глаза её. И смолчала она, а после пошла к султану и выложила ему всё как есть. И разгневался султан великим гневом, и хотел накормить любимого своего крокодила мясом невольницы за гнусные поклёп её на сына единственного, но остыл и призадумался (а был султан силён в логике). И сведя воедино все факторы – сын спит до обеда, и тамтамы забросил, и охоту, и клавесин – огорчился он, правоту невольницы признав. "Но кто посмел поднять руку… нет, не руку… на сына моего, да без моего соизволения?! Непременно разыщу обидчика и убью наихудшим убиением!"
В ту ночь уселся султан сторожить у ложа сына своего, и с ним десять евнухов, вооружённых мечами, автоматами и базуками. И явились ночью четыре джинна, и напустили на них сон, подняли ложе царевича и унесли по воздуху. И проснулся утром султан, и видит – всё на месте, а сын его потягивается довольно, и видны следы поцелуев на белой груди его, и синеют круги под глазами его. И понял султан, что простыми средствами не словить обидчика, и пошёл держать совет с великим визирем.
А надо сказать, что визирь Бадреддин был великого ума мужчина, и присоветовал он положить под матрас ложа царевича дырявый мешок муки – посыпется-де мука из мешка, и приведёт след к дому обидчика. И так и было сделано.
И просыпалась мука длинной дорожкою. А брёл ночью известный городской нищий Осама, и увидел муку, и подумал, что это героин – вон какую дорогу ему насыпали!, и возрадовался. И давай вдувать её в ноздрю, и так всю дорожку и вдул, и не осталось ничего.
А на следующую ночь пролегла снова дорожка, а нищего Осамы не было больше (лежал он в больнице с лёгкими, мукою забитыми), и вычислил султан направление верное, и послал войско великое.
Доктор Сун Вын видел всё это в линзе волшебной, но не устрашился ничуть, ибо был он мастером галлюцинаций наведённых. И поднялся он на крышу дома, и разбрызгал из тазика заговорённую воду, и прочёл слова тайные и страшные:

Аш назг трикатулук.
Ями но сабаку ни самба уба.
Кин но мэкки ни тоогэн кёо.
Хиру то ёру тога гякумавари.
Токи но мэкки но щицу ракуэн.

И много бреда всякого ещё прочитал, и сделалось вокруг дома озеро буйное. Бросившись творить султанский приказ, кинулись бойцы из противоразбойного отряда в бурные воды, да и потонули все до единого…
Глянул визирь Бадреддин, да закручинился, и сказал султану: "Эдак мы всё войско перетопим. Тут хитрость нужна". И закричал султан в мегафон: "О зятёк дорогой, и ты, высокоучёный врач! Оставим обиды наши, вложим в ножны мечи наши, и примиримся. Будьте гостями во дворце моём!" И купились они на обещания коварные, и проследовали за султаном во дворец его. И напоил их султан вином хмельным, а после кликнул палачей и велел схватить их. И схватили их палачи, и поставили на ковёр крови, и занесли секиры свои над головами их. И возопил тогда врач: "О владыка султан, пошто губишь ты меня и сына приёмного моего?!" И ответил султан: "Ты – колдун бесчестный, а приёмный сын твой хуже вора – соблазнил сына моего единственного, дозволенья моего не спросясь. И нет вам прощения!" И сказал врач: "О владыка! Видел я, что любовь охватила этих двоих, и воспылала жалость в сердце моём. И что греха на мне, что помог я им встретиться? Не будь меня, погибли бы оба они от любви, и разве не стоит жизнь сына твоего жалких жизней моей и повара?" И задумался крепко султан. И вбежал Алишер, дело такое увидя, и молил отца пощадить их, и смягчилось сердце султана. Да хоть повар, хоть кто – лишь бы сынок был счастлив… И хлопнул он в ладоши, и сказал: "Да будет так!"
Однако ж всему – свой порядок, и без брака сожительствовать негоже. А по законам правоверных союзы такие не регистрируют, и стал думать султан думу тяжкую – как приличья соблюсти? И выступил врач Сун Вын, и поведал, что в странах заката викинги светловолосые такие вещи по законам своим давно уж практикуют. И послал султан бойцов своих на базар – искать средь купцов викинга, и найден был один, что приехал в город за дублёнками, и приведён был во дворец. А на счастье оказался он жрецом веры лютеранской, и обвенчал Алишера и Ибрагима, и составил запись о сём, и надел им кольца серебряные на левые мизинцы. И был пир горой, и продолжался он ровно тридцать дней и ещё три дня, а после султан подарил новобрачным дворец роскошный, и зажили они отныне в любви и согласии.
А врача китайского сделал султан своим сотрапезником.

В один из вечеров султан Шахназар трапезничал вместе с визирем и врачом в своих покоях, и играли они в преферанс. Осушив очередную чашу прозрачного вина, вкусом подобного драконьей крови (а вино это прислал дружественный царь земли Руссийской, имя коего звучит примерно так "Иоханаан Четвёртый Поистине Ужасающий"), султан возжелал развлечений и воскликнул: "О Сун Вын! Ты поистине великий колдун, постигший философии и знающий неведомое. Так покажи нам каких-нибудь чудес". И врач ответил: "Слушаю и повинуюсь". И были сделаны необходимые приготовления.
И невольники принесли корыто, употребляемое для мытья, и наполнили его водой, и врач сделал над ним пассы и произнёс заклинания, и сказал наконец: "Всё готово, о владыка султан! Для вкушения чудес надлежит с головой окунуться в это корыто". И султан сказал визирю: "Испробуй сначала ты", и визирь ответил: "Внимание и повиновение" и погрузился с головой в корыто. Сей же миг очутился он в бурном море, и волны стали швырять его и тащить на дно, и прервалось его дыхание, и подумал он: "Этот проклятый колдун решил занять моё место, ибо с чего бы ему творить надо мной такое", и призвал на себя милосердие Всевышнего. И волна швырнула его на берег.
Придя же в себя, ощупал он своё тело с головы до ног, и убедился, что переломов нет, однако странным показалось ему собственное тело его. И взглянув вниз, схватился он за голову: там, где было достоинство его изрядное – теперь бугор и место вложения, и волосы исчезли, и всё как бы у девочки, не доросшей ещё до кровотечений. Посмотревшись же в воду, убедился визирь, что и прочим он – девочка не старше лет десяти, однако же миловидная и притягивающая взоры. И взвыл он: "О проклятый колдун!", и пошёл, стеная, по берегу, светлые власы свои выдирая. Долго ли, коротко ли, а пришёл он в предместье некоего города, и, наготы своей устыдясь, обмотался листьями смоковницы. Шёл он, и дивился: дерева вокруг цветут пышным цветом, подобно вишням, а лепестки у них розовые, и стоят под деревами идолы богопротивные. И попался ему по дороге старец благообразного вида, и спросил, кто она и откуда. И визирь отвечал, что он дочка капитана торгового судна, и судно их потонуло, и выжила только она, и спросил, что это за город и в какой стране. И старец ответил, что находятся они в славном городе Эдо, а страна сия зовётся Ниппон…
И старец уделил заботу обездоленной девочке, и отвёл её к себе домой, накормил, напоил, да спать уложил. А после предложил работу…
А надо сказать, что господин Миедзаки (таково было имя старца) был ещё тот прохиндей, и содержал он место неприличное, для благозвучия чайным домом именуемое. И приходили к нему старцы сластолюбивые, и вкушали изысканные яства, в числе коих осьминогов жареных, и крабов отварных, и трепангов сырых, и ядовитую рыбу фугу, печённую в масле, и мужское семя морского ежа, а заливали всё это рисовою водкою. И обретя силы, поднимались они на второй этаж, в "нумера", и там уединялись – кто с мальчиками, кто с девочками, а кто и с теми и с другими. И пришлось девочке-визирю отрабатывать свой хлеб, и терпеть слюнявые поцелуи похотливых старцев на алых губах своих и на прочих местах, и все отверстия тела её были гнусными старцами посещаемы. И по прошествии некоторого времени сказала себе она: "Лучше помереть, чем так жить", и пошла к морю топиться. И бросилась с высокого утёса, и волны подхватили её и повлекли в глубину…
И высунул визирь голову свою из корыта, и возрадовался, и воздал хвалу Всевышнему, что всё это было лишь наваждение бесовское. И спросил его султан о чудесах, и ответил визирь (а было ему стыдно признаться): "О владыка султан, видел я сады райские и большеглазых гурий", и султан повелел ему быстрее вылезать из корыта, и по совершении этого сам в него и залез.
И закружилась голова его…
Ощутил султан, что сжимает тело его рука великанская, безжалостная, и давит, и душит, и невзвидел он света белого, и сотрясла его судорога, и забился султан, и хлынул поток сквозь тело его, и ударил фонтаном. И сжалось тело владыки, и обмякло, и погрузился он в беспамятство минутное…
А придя в себя, увидел он, что сжимает его рука прекрасного чернокожего юноши, а сам он – зебб его, и юноша рукоблудничал с ним, сидя в отхожем месте. И возопил владыка султан: "О проклятый колдун! Был я султаном, а теперь ты займёшь моё место, а я стал по милости твоей зеббом, и не человек даже я отныне, а лишь часть человека!" А надо сказать, зебб из султана вышел великолепный – толстый, чёрный, бугристый, и длиною в две трети египетского локтя, что во франкской мере будет "сантиметров тридцать пять"…
А немного погодя, исполнив своё дело, зачем пришёл, отправился юноша в свои покои, и вкушал виноград, и жареную курицу, и пил вино из большой чаши. И кликнул он невольников, чтобы позвали мальчика, и явился к нему мальчик тринадцати годов, с насурьмлёнными бровями, светлокожий и большеглазый, и уста его цветом были подобны кораллу. И начал мальчик исполнять танцы игривые, постепенно обнажаясь, и тело его в своей прелести и изнеженности превосходило женское. Вскоре поднялся зебб юноши, и был опущен в чашу с тёплым оливковым маслом, и султан наслаждался прекрасною ванной, не думая, что будет с ним далее. А случилось далее вот что: встал мальчик на диван, головою в подушку, как бы изготовясь молиться, и выставился зад его (а, узрев зада этого округлость и белизну, луна почернела бы от зависти!), и поднялся юноша, и всадил мальчику свой зебб. И сдавило султана так, что ни охнуть ему, ни вздохнуть. А юноша с мальчиком наслаждались оба наслаждением великим, а султана сжимало так, что дыхание его улетало, и терпел он запах непотребный. И около получаса длились муки его, а после истёкся он и был выпущен на свободу и обмыт розовой водой...
И частенько ему приходилось трудиться, и покрылось тело султана мозолями…
И вышли как-то у юноши все деньги, и пошёл он на работу, а зарабатывал он на хлеб, вино и непотребства общением с богатыми вдовами. И пришёл он к клиентке своей, бабе страшной лет пятидесяти, и был угощаем вином, чак-чаком и лепёшками в меду. А после задрала вдова его халат, и схватила зебб слюнявыми губами. И страх охватил султана при виде зубов – испугался он, что его укусят, – и ушла душа его в пятки. И уходил зебб вдове в самую глотку, желудка почти достигая, и думал: "Вот конец мне – проглотят", и был выпускаем, и ласкали его дряблые губы до тех пор, пока не испила вдова семени, и был поток его обилен. А вскорости зебб снова вскочил, и вдова разлеглась на спине, ляжки свои в стороны разбросав, и улёгся юноша на неё, и покрыл. Войдя в женскую кусс, султан подумал: "Вот здесь-то мне посвободней", и летал он там, как ворона по чайхане. Однако и тут ему стало не сладко: юноша достиг пределов, и бился султан головою о стенки (а юноша всаживал крепко!), и разболелась голова его. А кусс была влажна чрезмерно, и захлёбывался он женскою влагою. Истёкшись снова, размечтался он, наивный, что его наконец-то отпустят, да не тут-то было – стала вдова его теребить, и вскорости снова обрёл он твёрдость. А вдова улеглась на живот, разведя помятые булки зада своего, и юноша, взяв кусок мыла, натёр им свой зебб, и султана щипало нещадно. А после юноша лёг на вдову, и вошёл султан в то место, что возбраняется посещать правоверному. Было ему там не столь тяжко, как в теле мальчика (ибо пещера сия у вдовы была вельми расширена), однако мыло драло его, и задыхался он в запахе мерзостном, в потроха погружаясь. После этого отпустили его, и юноша отправился домой со ста золотыми динарами в кармане, и месяц султан отдыхал (посещение мальчика не казалось ему уже таким страшным, ибо всё познаётся в сравнении). А после снова пришлось взяться ему за работу…
Долго ли, коротко ли, а подхватил юноша скверную франкскую болезнь, богатых туристок обслуживая, и провалился нос его. А вскоре и зебб покрылся синими пятнами да язвами омерзительными, и доктор отсёк его напрочь. Помутилось в голове у султана, и подумал он: "Вот тут и окончательный конец", и улетел дух его прочь…
Владыка султан высунул голову с совершенно обалделыми глазами из корыта. Чуть придя в себя, увидел он лицо визиря своего Бадреддина, озабоченное и тревожное, и вцепился ему в ворот, вопя: "Каких гурий видел ты, о сын шайтана, осла и гиены?!" И визирь признался, как было дело, и султан промолвил сердито: "О пёс смердящий, тебя хоть и имели во все дыры, но ты хоть наслаждался в женском образе, а я работал в поте лица своего и истёрся до кровавых мозолей!"
И султан приказал поскорее унести корыто с заговоренной водой, и подать вина, и праздновал своё возвращение. А потом назначил китайского врача личным лейб-медиком, с окладом высоким, отпускными и премиями, с одним лишь условием – чтоб чудес он боле не показывал…
И вот то, что было с ними".

Примечания:
(*1): Таш-Баш (тюрк.) – каменная голова;
(*2): кади (араб.) – судья; вали (араб.) – начальник войска либо полиции; Кютьбаш (тюрк.) – голова-задница (ср. Батхэд).
(*3): "прясть худую пряжу" (араб. идиома) – получить истощение от депрессии.

Вернуться