Варуев
СНЕГУРОЧКА
Завтра великий праздник - день солнцестояния. С него настоящая зима
начинается.
Дед Шило да бабка Мыська коротали вечер в одиночестве.
Дед малевал угольком на берёсте диво дивное, чудо чудное - заморскую
девку негритянку, жирную, чёрную да с перьями на башке. Вот она, греха не
боясь, трётся голой задницей да передом об железный шест в балагане, а гости
почтенные хлопают да монетки ей бросают. Что делать - любил старый
лубки похабные малевать. Вон их сколько - вся стена увешана. Там вот, над
печкой - княгиня с наёмным варягом творит действо непотребное, что немцами
безбожными "оральный секс" именуется, а по нашему, по-простому -
х…есосание. Пониже - мужик здоровенный медведя подмял. Ревёт медведь, да
куда там! Вот баба толстозадая с рогатым чёртом. Ишь куда он ей залез,
охальник, а она всё улыбается, бесстыжая. Ужо раздерёт чёрт тебе всю
задницу, попомни! Тут цыганка со змием-удавом забавляется. Поп католицкий
козе свою оглоблю вправил, подлец. Там двое певцов сладкогласых в травке
примостились и леший его знает чем занимаются. Один вот шибко на нашего
Леля похож. Вот видел бы Лель, так выдергал бы старому его поганую бороду.
И ещё много всяких. Выдумщик большой был старик.
И лепил из глины знатно. Был бы мрамор - из мрамора бы резал. Уродись
он веков десять назад в земле грецкой, тамошние Фидий да Лисипп с зависти
бы лопнули. А так повезло - своей смертью прикончились.
Бабка сидела у очага, уткнувши нос в затрёпанную книжку и тысячный уж
пожалуй раз мозги напрягала, силясь разобрать диковинные закорючки,
китайскими знаками прозываемые. Картинки больно хороши - про любовь
двух юных воинов. Уж и так они и эдак. А вот понять бы, о чём говорят. Но
китайские знаки понятнее не становились.
И как сия диковинка попала в глушь эту, в Берендеевку? А вот как. Раз
весной приплыл с торговцами-булгарами купец черномазый. Толь тоджык,
толь тоурмен - в общем, персиянин какой-то. Много штук чуднЫх приволок,
сказывал, из царства Китайского. Шелка лёгкие, веера бамбучные, шкатулочки
лаковые, палочки горючие-пахучие. Старейшине вот кружку подарил. Белая,
как кость, а постучишь - звенит. "Фарфор" называется. Дед себе амулетик
присмотрел - кружок такой белый из двух половинок, черточкой волнистой
разделённых, одна белая, другая чёрная. Торговец баял, "Инь-Янь" штука сия
прозывается. Бабка книжку какую-то взяла, развернула, да ахнула - до се
понравилось. Купец с неё столько запросил - полкоровы купить можно. Товар
дескать редкостный, "эксклюзивный". За горами, за морями, в благородном
Нихонистане знатные женщины книжки такие пишут. Брехал, наверно. Дед
поскрипел-поворчал, да и купил. Чего для бабки не сделаешь?
Надо сказать, Берендеевка, на славной Оке-реке стоящая (коя мерями
косноязыкими Ёки прозываема, "река" то бишь) - место довольно глухое.
Князю киевскому раз в год телегу шкур бобровых отослать - он и не тронет. А
берендеев степных здесь отродясь не видывали. Всё-таки, когда-то они тут
водились - иначе откуда у местных столь хитрый азиатский прищур, хоть и не
у всех?
Место-то глухое, а люди живут почтенные. Старик Волкодав, например -
и где он только не был, и в рудниках срок мотал, и колдуна заморского
охранял, и дружину княжецкую боевому искусству, что по чудному "ка-ра-тэ"
зовётся, наставлял. Теперича, как немцы говорят, "на пенсии". Берендеевку
ночами охраняет. Подкрадётся сзади неслышно, да как над ухом гаркнет - тут-
то ты и в штаны напустишь! Почтенный, в общем, старик.
Или вот Ингвар-варяг. Ходил аж на самый Царьград, да под Царьградом
под атаку ядовитую попал. Дустом его со стены посыпали – с той поры волосы
на голове его повыпадали, а замисть них щетина свиная выросла. Учил в Киеве
щенков княжецких науке мудрёной, что математикой зовётся. Учил-учил, да
как-то двинул княжонку по уху - его и пинком под зад.
Дионисий-боян, родом грек. Навроде дуб дубарём, а как начнёт стихиры
читать про красну девку Олесю, что на бережке сидит и ему, горемычному, не
даёт - так слезами да соплями умоешься.
Лель - он из местных. Шестнадцать годков всего, а как поёт - заслушаешься.
Ну, дед Шило да бабка Мыська - те вообще полоумные. Особо дед со
своими похабными лубками. И бают ещё, что старики богов не чтят. Да мало
ль брехунов! Говорят - в Киев-граде курей доят. А Шило всегда по праздникам
Перуну цыплёнка поднести не забывает. Про то всем ведомо.
Снег за окном прекратился. Было слышно, как, скрипя валенками,
расхаживает по улице Волкодав и колотушкой своей гремит. Тук-тук, тук-тук
по мозгам, дескать, вот он я, сторожу. А как все лягут, пойдёт к Ингвару-
варягу, до утра в кости резаться да брагу тянуть.
В лунном свете яростно сверкал молоденький снежок.
Дед вышел на двор облегчиться. Справно окропив беленькое жёлтеньким,
он уже застёгивал портки, да призадумался - не сварганить ли что-нибудь
эдакое? Богиню Венеру, например, иль заморскую машину экскаватор?
В чутких дедовых руках снег обретал форму. Вот появилась стройная нога,
вторая, вот задик худенький, грудь пышная, руки, как шея у лебедя, лицо
тонкобровое, коса до пят. Красна девица вышла! Дед критически осмотрел
творение, похмыкал - не хватает чего-то. Хлопнул себя по лбу, гоготнул, да
прилепил девице меж ног достоинство мужеское. Изрядного, надо сказать,
размера…
Ещё поглядел, похихикал, да и дёрнул в избу, зябко лопатками поводя.
Похвалился. Бабка глянула в окошко, поохала, дескать где ты дурень
такое видел, да как сотворить осмелился? И вообще, без грудей-то было б
лучше, мальчишечка бы вышел хорошенький да прелестненький, а так – я и
лошадь, я и бык…
Поздней ночью дед свернул шею цыплёнку да метнул его в печь - Перуну
подношение на завтрашний праздник. Бабка поворчала-поворчала, дескать
цыплят зазря переводишь, суевер, да опять носом в книжку.
Иные говорят, что Перун зимой спит. Ан брешут - он чай не медведь.
Выдирая из рыжей бороды сосульки, шагал он по селениям, праздничные
жертвы в мешок собирая.
На дедовом дворе остановился, сладостный запах куры гриль обоняя.
Уважил старик, уважил. А это что за диво? Красна девица из снега леплена. Ну
старый, тебе скульптором княжецким быть. Жаль, придёт весна, и потает сия
красота…
Чего уж он там надумал - непонятно. В ладони подул, да статуй снежный
по груди хлопнул. Вот будет старикам дочурка. … Аль сынок? - недоумённо он
на пояс уставился. Ну, Шило, напортачил - теперь расхлёбывай. И отправился
восвояси.
Никто не видел, когда ресницы снежной девушки вздрогнули…
Зато когда в избу постучалась – тут старику не поздоровилось. Доигрался,
старый! Скалкой тебя по загривку! Что теперь с девкой-то делать – лишнее
отрезать ли, аль Перуна молить, чтоб назад превратил? Дурень!
Дед забился за печку, остатки бороды спасая…
Немного погодя бабка смилостивилась. А чем плохо? Девка взрослая,
растить-воспитывать не надо, смышлёная – вот тебе, бабка, и дочка. А что не в
порядке, так под сарафаном и не увидит никто…
Назвали дочку Снегурочкой.
Вскорости прошёл слух, что у стариков дочка объявилась, да не простая –
из снега лепленая, да Перуном оживлённая. И послушная, и мастерица – шьёт,
и гладит, и пол в избе метёт, и кашу варит, и за коровой ходит. А красавица-то:
стройна, пышногруда, ликом бела, глаза синие-синие, и коса до пят, цветом
спелой пшенице подобная. Славная старикам подмога!
А что из снега леплена, так ещё не то боги творят…
На досуге бегала Снегурочка в общинную избу – с молодёжью
пообщаться, Леля да Дионисия-бояна послушать. И плясала справно – Лель на
дудочке дудит, Дионисий на гуслях лабает, а Снегурочка пляски заморские
пляшет, вокруг жердины, что крышу подпирает, вертясь. И полюбили все её
сильно.
Поворотилось солнышко на весну. Потемнел снег, ноздрями покрываясь,
и стояли по утрам туманы. Птицы потянулись с юга – гнёзда вить…
Снегурочка крепко сдружилась со сладкогласым Лелем.
И сошёл снег, и показалась из чёрной земли свежая травка, и
подснежники. Ходила Снегурочка по полям, на красоту сию неописуемую
дивясь, но почему-то тяжко было у ней на сердце…
Развернулись на деревьях клейкие листочки, и потянулся сладкий дух
цветов, голову дурманя. Ночами заливался соловей, и старики, и молодые
бросали разговоры, слушая его…
Как-то однажды сидели Снегурочка с Лелем на бережку лесного озера,
луною любуясь, что серебряной дорожкою в воде отражалась. Лель наигрывал
на дудке мелодию печальную, а Снегурочка плела венок из ночных фиалок. И
нацепила его на Леля, и подивилась: до чего хорош! Станом тонок, и ликом
светел, и волосы льняные на лопатки спускаются. Что ж так сердце щемит? И
поддалась внезапному порыву, обняла его, и поцеловала в уста алые. А тот
отстранился, да и говорит, губы ладонью вытирая: "Вот чего не надо, так этого.
Лучше будем друзьями. И ваащее, деевушкаа, у вас уста холодные".
Хоть виду она не показала, но оледенело сердце её.
На весеннюю ярмарку прибыли купцы киевские. Быстро расторговавшись,
уплыли дальше, в Великую Булгарию, мёд берендеевский менять на кожи
дублёные. Был купец из Царьграда, торговал притираниями франкскими. Шило
не утерпел, купил для дочурки, и ходила теперь Снегурочка, благоухая
иноземными ароматами. А после приплыли двое купцов басурманских…
Юсуф, по прозванию Мизгирь, был молод, статен да волосом кудряв и
чёрен, и многие девки берендеевские косяка на него давили. Мустафа же был
старец, седой подобно болотному луню, зато умом быстр – любые цифры в
голове считал. Привезли они ковры персидские да куртки турецкие, кожаные,
вина благородные кизлярские, и много всякого другого товару…
Случилось это дело в Купальскую ночь…
Почитай, вся Берендеевка собралась у большого костра. Тут и старцы
замшелые, и старухи беззубые, и добры молодцы с красными девицами, и
купцы заморские присоединились. Дионисий очередную стихиру заунывную
прочитал, и все пригорюнились, а как Лель начал петь – возвеселились.
Восхвалял он Волкодавову доблесть, и учёность Ингвара-варяга, и Дионисиев
дар стихоплётский, и красу Снегурочки, и весёлый нрав старика Шило. И
сидела Снегурочка у огня, и жар не мог утолить холода её сердца. Не упустила
она, однако, взглядов лукавых, кои Лель на красавца чужеземного кидал. А тот
отвечал ему лёгким подмигиванием…
Вино заморское рекой лилось…
И вот подружки её все с добрыми молодцами разбрелись по кустам
ракитовым. А её звал и Волкодав, и Ингвар, и Дионисий – всем она отказала. И
эти трое, обиды не снеся, вскрыли бочку вина крепкого, что "Сахра"
называется, и вскорости лежали мордою в траве. Засим их и оставим.
Снегурочка молча глядела в огонь. Тоскливо – одни старцы остались.
Старейшина с Мустафой пьют на брудершафт. Э, а куда Мизгирь-то
подевался? И Лель куда-то сгинул…
Решила она прогуляться чуток.
А вокруг кусты трещат. Обладала она зрением ночным, стопроцентным
(дар это, однако, редкостный!), ага: там вон в стогу Светлана с Рогдаем, здесь
под ракитой – Надежда с Глебом, там ещё кто-то, и там, и там… Одной ей нет
любви…
Долго ли, коротко ли, а добрела она да лесного озерца, где они часто с
Лелем сиживали, соловья слушая. И здесь шорохи. Ну-ка, посмотрим – и
увидела она картину необычайную.
На коленях Мизгирь стоял, и луна серебрила тело его смуглое, сухощавое,
луку изогнутому подобное. А под ним-то – Лель, как девица красная охватил
спину купца ногами стройными, и к себе его прижимает, и дерёт плечи его
ногтями. А Мизгирь, дыша хрипло, таранит его своим посохом, и постанывает
певец сладкогласый, и больно ему, и хорошо…
!!! Почему не со мной?! С купцом заморским, чернявым! Я же разве хуже?!!!
И жар гневный охватил её, и потекли по щеками горючие слёзы…
И поняла она – если не остудить душевного жара, то не избыть ей его
вовек, а и ждать-то недолго – растает она совсем, растечётся лужицею розовой.
И пошла она прочь, и залезла по горло в болото, и просидела там до утра.
А как занялось утро ясное, так народ берендеевский подобрался к
погасшему кострищу – похмеляться. И девицы помятые с косами
распущенными явились, и добры молодцы с глазами красными, и старики
поднялись, держась за головы, а старухи на них всех ворчали. Поднялись и
Волкодав с Ингваром и Дионисием-бояном, с мордами сизыми да руками
дрожащими. И Лель объявился, довольный, с глазами сияющими и с кругами
синими под ними, и Мизгирь – что-то побледнела слегка его смуглота, и
движения замедлились, и украдкой потирал он себе спину. Подкрепился народ,
и пошла гулянка по новой…
С обеда Лель с Мизгирём отлучилися куда-то, и Снегурочка чуток погодя
за ними отправилась. И решила она – уж сегодня своего-то не упустит!
Пришла она на место прежнее, укромное, и пристроилась за кустом
ракитовым, откуда полянка видна как на ладони. И видит картину: лежит
Мизгирь навзничь, руки под голову заложив, а Лель, на коленках стоя, устами
алыми посох его обрабатывает. Зад свой, что снега белее, выставил, и меж
половинок дырочка розовая подрагивает в нетерпении – надо сказать, что
Мизгирь после вчерашнего что-то долго не поднимался, и певец трудился
устами на славу, удовольствие острое предвкушая. И вспыхнуло сердце её
жаром, и поднялся посох её, грозя небу. Сбросив с себя сарафан, двинулась
вперёд она, и схватила Леля за бока, посох свой в него до упора погружая. И
вскричал Лель, купца из уст своих выпустив…
А немного освоившись, отдался он ей целиком, рукою однако же купца
теребя, и стонал тонким голосом в наслаждении великом. И драла его
Снегурочка нещадно, посох свой глубоко загоняя, и испытала первый свой
оргазм. И Лель окропил ноги купца любовною влагою, а посох того, яростно
рукою истязаемый, ударил струёю да прямо Лелю в рот…
После удивлялись они – что за диво дивное, чудо чудное, девица с
достоинством мужеским? И воспылал Мизгирь безумною страстью, и встала
Снегурочка на карачки, и владел купец ею, а Лель помогал ей устами своими, и
было ей больно сначала, а потом утонула она в страсти безмерной…
И поняли все трое, что любят друг друга любовью великою…
Высоко над ними, скрытый ветвями сосны, яростно чесал свой мухомор
лукавый дед Шило…
Кончилась эта история тем, что остался Мизгирь в Берендеевке, бизнес
свой купецкий Мустафе передоверя.
А осенью сыграли свадьбу великую тройственную, "шведскую"…
Был пир горой. И я там был, мёд-пиво пил, по усам текло да в рот
попало… Да вот только попало что-то не то…
Вернуться
